Неточные совпадения
— Да, я слышал, — сказал Сергей Иванович, останавливаясь у ее
окна и заглядывая
в него. Какая прекрасная черта с его стороны! — прибавил он,
заметив, что Вронского
в отделении не было.
Проходя
в первый раз мимо отделения Вронского, он
заметил, что
окно было задернуто. Но проходя
в другой раз, он увидал у
окна старую графиню. Она подозвала к себе Кознышева.
Из
окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей
в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и не
смела положить передние лапы ему на грудь.
Вера все это
заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она сидела
в тени у
окна, погружаясь
в широкие кресла… Мне стало жаль ее…
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо
окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у
окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и
заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как,
в самом деле,
смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
— Я вам расскажу всю истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчера один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел
в десятом часу вечера, как кто-то прокрался
в дом к Лиговским. Надо вам
заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под
окна, чтоб подстеречь счастливца.
В одном из домов слободки, построенном на краю обрыва,
заметил я чрезвычайное освещение; по временам раздавался нестройный говор и крики, изобличавшие военную пирушку. Я слез и подкрался к
окну; неплотно притворенный ставень позволил мне видеть пирующих и расслушать их слова. Говорили обо мне.
Подъезжая к крыльцу,
заметил он выглянувшие из
окна почти
в одно время два лица: женское,
в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихоструйного треньканья.
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде
в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым
окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают
смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами.
Вдруг
в один день, подходя к
окну обычным порядком, с трубкой и чашкой
в руках,
заметил он во дворе движенье и некоторую суету.
Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между
окон старинные маленькие зеркала с темными рамками
в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате… невмочь было ничего более
заметить.
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь;
Теперь, как
в доме опустелом,
Всё
в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни,
окна меломЗабелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.
И постепенно
в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый
мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом — и у
окнаСидит она… и всё она!..
Он особенно
заметил в банках с водой, на
окнах, букеты белых и нежных нарцизов, склоняющихся на своих ярко-зеленых, тучных и длинных стеблях с сильным ароматным запахом.
— Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел
в окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо
заметил.
Тужите, знай, со стороны нет мочи,
Сюда ваш батюшка зашел, я обмерла;
Вертелась перед ним, не помню что врала;
Ну что же стали вы? поклон, сударь, отвесьте.
Подите, сердце не на месте;
Смотрите на часы, взгляните-ка
в окно:
Валит народ по улицам давно;
А
в доме стук, ходьба,
метут и убирают.
Встав с постели, Аркадий раскрыл
окно — и первый предмет, бросившийся ему
в глаза, был Василий Иванович.
В бухарском шлафроке, подпоясанный носовым платком, старик усердно рылся
в огороде. Он
заметил своего молодого гостя и, опершись на лопатку, воскликнул...
Макаров уговаривал неохотно, глядя
в окно, не
замечая, что жидкость капает с ложки на плечо Диомидова. Тогда Диомидов приподнял голову и спросил, искривив опухшее лицо...
Из флигеля выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами
в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у
окна, вспомнив, что дядя давно уже не
замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю
в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
Самгин еще
в спальне слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув
в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик
в фуражке гимназиста
сметает снег метлою
в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.
Елизавета Спивак простудилась и лежала
в постели. Марина, чрезмерно озабоченная, бегала по лестнице вверх и вниз, часто смотрела
в окна и нелепо размахивала руками, как бы ловя
моль, невидимую никому, кроме нее. Когда Клим выразил желание посетить больную, Марина сухо сказала...
Но уже весною Клим
заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями
в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Открыл форточку
в окне и, шагая по комнате, с папиросой
в зубах,
заметил на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил на ладони. Эти часы подарил ей он. Когда будут прибирать комнату, их могут украсть. Он положил часы
в карман своих брюк. Затем, взглянув на отраженное
в зеркале озабоченное лицо свое, открыл сумку.
В ней оказалась пудреница, перчатки, записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой браслет, семьдесят три рубля бумажками, целая горсть серебра.
Ночью,
в вагоне, следя
в сотый раз, как за
окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не
заметил ее желания?
Это сопоставление понравилось Климу, как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он
заметил, что и сам Томилин удивлен своим открытием, видимо — случайным. Швырнув тяжелую книгу на койку, он шевелил бровями, глядя
в окно, закинув руки за шею, под свой плоский затылок.
О Сергее Зубатове говорили давно и немало;
в начале — пренебрежительно, шутливо, затем — все более серьезно, потом Самгин стал
замечать, что успехи работы охранника среди фабричных сильно смущают социал-демократов и как будто немножко радуют народников. Суслов, чья лампа вновь зажглась
в окне мезонина, говорил, усмехаясь, пожимая плечами...
Бальзаминов. Сколько бы я ни прослужил: ведь у меня так же время-то идет, зато офицер. А теперь что я? Чин у меня маленький, притом же я человек робкий, живем мы
в стороне необразованной, шутки здесь всё такие неприличные, да и насмешки… А вы только представьте, маменька: вдруг я офицер, иду по улице
смело; уж тогда
смело буду ходить; вдруг вижу — сидит барышня у
окна, я поправляю усы…
Бальзаминов. Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из
окна, что ты летишь во все лопатки. Что за вид, со стороны-то посмотреть! Невежество
в высшей степени… что уж тут! А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе ходим, так меня никто не
смеет тронуть. А знаете, маменька, что я задумал?
К тому времени я уже два года жег зеленую лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не считал нужным, как сначала, безвыходно сидеть дома 7 часов), увидел человека
в цилиндре, который смотрел на мое зеленое
окно не то с досадой, не то с презрением. «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не
замечая меня. — Он ждет обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежды, а я… я почти разорен!» Это были вы. Вы прибавили: «Глупая шутка. Не стоило бросать денег».
Райский нижним берегом выбралсл на гору и дошел до домика Козлова. Завидя свет
в окне, он пошел было к калитке, как вдруг
заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка
в садик.
Она вошла
в комнату, погруженная точно
в сон, не
заметила, что платье, которое, уходя, разбросала на полу, уже прибрано, не видала ни букета на столе, ни отворенного
окна.
За столом
в людской слышался разговор. До Райского и Марфеньки долетал грубый говор, грубый смех, смешанные голоса, внезапно приутихшие, как скоро люди из
окон заметили барина и барышню.
Но он не
смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее
окна, прятался
в простенок, когда она проходила мимо его
окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю
в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не
замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к
окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Он искал глазами ее
в саду и
заметил у
окна ее комнаты.
— Вы все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило
в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и
в самом деле был так рад моему приходу. Но я
заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже
в лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.
Они стали все четверо
в ряд — и мы взаимно раскланялись. С правой стороны, подле полномочных, поместились оба нагасакские губернатора, а по левую еще четыре, приехавшие из Едо, по-видимому, важные лица. Сзади полномочных сели их оруженосцы, держа богатые сабли
в руках; налево, у
окон, усажены были
в ряд чиновники, вероятно тоже из Едо: по крайней мере мы знакомых лиц между ними не
заметили.
Мисси с своими кавалерами,
заметив, что между братом и сестрой начинается интимный разговор, отошла
в сторону. Нехлюдов же с сестрой сели у
окна на бархатный диванчик подле чьих-то вещей, пледа и картонки.
Когда Алеша вошел
в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной,
в зале, очевидно, уже знали о его прибытии (может быть,
заметили его из
окна), но только Алеша вдруг услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может быть, выбежали две или три женщины.
— А не
заметили ли вы, — начал вдруг прокурор, как будто и внимания не обратив на волнение Мити, — не
заметили ли вы, когда отбегали от
окна: была ли дверь
в сад, находящаяся
в другом конце флигеля, отперта или нет?
«Грушенька, кричит, Грушенька, здесь ты?» Сам-то это кричит, а
в окно-то нагнуться не хочет, от меня отойти не хочет, от самого этого страху, потому забоялся меня уж очень, а потому отойти от меня не
смеет.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным
в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут
заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом
в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми
окнами, выдвинутый на самую дорогу.
Хозяйка начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру, чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч остается управляющим, квартира на улицу отнимается, и переводится он на задний двор с тем, чтобы жена его не
смела и показываться
в тех местах первого двора, на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных
окон.
— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу дамы
в трауре пробежала тень, на один миг, так что никто не
заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к
окну и стал всматриваться
в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.
В окно был виден ряд карет; эти еще не подъехали, вот двинулась одна, и за ней вторая, третья, опять остановка, и мне представилось, как Гарибальди, с раненой рукой, усталый, печальный, сидит, у него по лицу идет туча, этого никто не
замечает и все плывут кринолины и все идут right honourable'и — седые, плешивые, скулы, жирафы…
Государь спросил, стоя у
окна: «Что это там на церкви…. на кресте, черное?» — «Я не могу разглядеть, —
заметил Ростопчин, — это надобно спросить у Бориса Ивановича, у него чудесные глаза, он видит отсюда, что делается
в Сибири».
Я его ни разу не видал — то есть порядочно; но однажды я сидел один
в горнице (
в комиссии), допрос кончился, из моего
окна видны были освещенные сени; подали дрожки, я бросился инстинктивно к
окну, отворил форточку и видел, как сели плац-адъютант и с ним Огарев, дрожки укатились, и ему нельзя было меня
заметить.
Барин делает полуоборот, чтоб снова стать на молитву, как взор его встречает жену старшего садовника, которая выходит из садовых ворот. Руки у нее заложены под фартук: значит, наверное, что-нибудь несет. Барин уж готов испустить крик, но садовница вовремя
заметила его
в окне и высвобождает руки из-под фартука; оказывается, что они пусты.
Увидев, что Уляницкий уже приступил к бритью, мы
смело подходили к
окну, дергали форточку и тонкими дранками, просунутыми
в щель, сбрасывали крючки.
Стоя у
окна, он несколько раз превращался
в Бубнова, и этот Бубнов ужасно трусил, трусил до смешного, — Бубнову со страху хотелось бежать, выпрыгнуть
в окно,
молить о помощи.